Андрей Кончаловский поставил три оперных спектакля, и то только потому, что его мало приглашали, а он жаден до работы и почти всегда соглашается. «Борис Годунов» в его трактовке увидел свет в Турине в 2010 году. Анонсированная в 2015 году постановка в Новосибирске не состоялась.

Он считает, что рассказывать о замысле глупо, потому что замысел — это одно, а результат — другое.

«Борис Годунов» — это, конечно, триллер. Очень напряженная история, которая связана с документами. Документы — это летопись, которую Пимен пишет: «Еще одно последнее сказанье…». Он документально описал события, которые должны и могут стать компроматом, если вдуматься».

Роль режиссера в оперном спектакле, по мнению Андрея Сергеевича, должна быть смиренной.

«Оперой может наслаждаться и слепой человек. Музыкальное произведение важнее его физического воплощения, я имею в виду зрительное, — высказал свою позицию Андрей Кончаловский. — Все должно быть подчинено музыкальному исполнению. То, что зритель видит, не должно вызывать у него никаких сомнений, и мешать восприятию музыки. Если в драматическом театре режиссер-постановщик определяет даже ритм и движение, то в опере все определяется дирижером и теми рельсами, по которым катится это музыкальное произведение — из прошлого в будущее через настоящее. Главное — не мешать работать музыкантам. Сейчас у молодых режиссеров есть тенденция тянуть одеяло на себя и выражать свои идеи за счет автора. Я не сторонник этого».

Он вспомнил, как испытал шок, побывав в Испании на спектакле «Бал-маскарад», где король сидел на унитазе со спущенными штанами, читал газету и одновременно пел. Из этого же разряда опера «Аида», где стражники, одетые в хаки, держат в руках автоматы. И две зрительницы спрашивают друг друга, на тот ли спектакль они попали.

«Ожидание какого-то шока, конечно, убивает музыкальное содержание. Тенденция выражать свою индивидуальность через скандал или осовременивание Шекспира, Чехова и далее по списку кого угодно — это увлечение самим собой. Но я ни с чем не борюсь, а стараюсь делать свое, — рассказал режиссер. — Важно, что хотел автор музыки понять в либретто. Это такое двойное отражение. Пушкин писал под впечатлением Шекспира, а Мусоргский писал уже, понимая впечатления Пушкина от Шекспира. Свобода творчества должна быть ограничена культурой. Самые свободные люди — некультурные. Культура заставляет художника ограничивать себя в самых безумных идеях.

Моя роль относительна зависима от массы обстоятельств — музыкального решения, замысла Мусоргского, замысла Пушкина. И с этой точки зрения мне надо оглядываться назад, чтобы видеть растрепанную бороду Мусоргского и бакенбарды Александра Сергеевича. Если они не кивают одобрительно, то тогда, значит, дело не получается. Великие авторы оживают, когда создатели спектакля чувствуют ту нервную среду, которая в космосе витает и надо ее поймать».

Андрей Кончаловский признался, что с большим пиететом относится к любому замыслу, который берет на себя смелость интерпретировать.

«Я специально снижаю роль режиссера, чтобы вы поняли, что я не делаю новых интерпретаций. Во всяком случае, так говорю, но я лукавлю, потому что современная интерпретация — не черные брюки и белые рубашки, ордена Ленина или компьютеры на сцене — это довольно наивно, это как раз отсутствие культуры. Культура, прежде всего, — наличие художественных ассоциаций. Молодому поколению, которое обокрадено в определенном смысле культурой, сложнее смотреть постановки, которые связаны с художественными ассоциациями.

Есть три струны, на которых играет художник: ужас, сострадание и смех. В античной трагедии всегда были три маски: ужаса, сострадания и смеха. Если человек смеется, радуется или ужасается, то это будет актуально, даже если это «Сестрица Аленушка и братец Иванушка» или «Волк и семеро козлят». А можно сделать очень современную постановку, где будет масса шокирующего, и у вас все время будет ощущение «о, здорово, клево, круто». Это, безусловно, творчество, но не искусство».