Загадочные субстанции — литература, музыка, живопись, кино, театр — эфемерны, параллельны зоологически-физиологической действительности, но нет более осязаемого, прочного, вещественного материала, чем тот, из которого сотканы романы, сериалы, пьесы, пейзажи, симфонии — лучшие из них куда долговечнее человеческой плоти, потратившей себя на сотворение шедевра. Можно сказать: созидательное воображение — это самая наиреальнейшая реальность. Воплощенные кистью картины оживают, начертанные слова сбываются — с буквальной точностью или в гротескно-изломанных очертаниях. Именно посредством искусства жизнь осознает и творит себя!Принято огрубленно (или огульно?) мнить: вознесенные над разливанным океаном народонаселения правители всеведущи, мудры, справедливы, а если изредка заблуждаются, их мелкие ошибки и недочеты в общей массе позитива компенсируются добрыми деяниями, преобразуются в чистейшее положительное начало, плюсуются к итоговому бравурному подбиванию бабок, идут на пользу.

Однако есть сфера, в которой монархи, президенты, цари, коммунистические, националистические и прочие вожди стабильно, на протяжении веков, являют себя если не беспомощными дилетантами, то не стопроцентно авторитетными экспертами, выступают образцами поразительной эстетической глухоты, интеллектуальной дремучести, редкостной некомпетентности. Считанные единицы, такие как Черчилль, одинаково успешны в словотворчестве (лауреат Нобелевки) и живописи, или поэтически одаренный глава ООН Даг Хаммершельд, снискали заслуженные похвалы. Подавляющее большинство крупных и мелких политических бонз не церемонились с великими мольерами и дерзкими федерико гарсиа лорками.

Венценосная гроздь Романовых — Павел, Екатерина и дальше от Николая до Николая, то есть все три Александра, — буквально состязались в искоренении талантов. Екатерина (прозванная Великой), сама не чуждая пьесописательства, гнобила публициста Радищева и насмешника Новикова; Павел позакрывал частные типографии и запретил ввоз книг из-за границы (дабы ни единого бесцензурного звука не просочилось сквозь кордоны); Николай Первый лично цензурировал Пушкина (сколь надо возомнить о себе, чтобы назидать гению!) и встретил гибель Лермонтова восторженной тирадой о собачьей смерти; прогрессивный реформатор Александр Второй и непрогрессивный душитель Николай Второй измывались над Василием Верещагиным, отображавшим на холстах войну не так, как хотелось жаждавшим победных фанфар деспотам. Верещагин отстаивал право и кредо запечатлевать кровавые баталии апофеозом смерти, протестно сжигал свои неугодные скверным оценщикам картины, доказывал: можно быть патриотом, не соглашаясь с самодурством верховных жрецов. О художествах Хрущева на выставке неформальных живописцев, убиении Лениным Гумилева, а Сталиным Мандельштама, травле Ахматовой и Зощенко знают все, кто интересуется бэкграундом данного вопроса.

Зачем дуроломы лезут в непостижимое, иррациональное? Почему им неймется? Выказывая дремучесть, предстают карикатурными глупцами перед просвещенными современниками и (в перспективе эпох) потомками, причем на опыте своих неуклюжих предшественников осведомлены об угрозе осмеяния и риске утраты уважительной репутации. Хрестоматийный «Гамлет» исчерпывающе не оставляет иллюзий касательно эпитафий, зло припечатывающих гонителей, и скоморохов, раздающих ядовитые нелицеприятные характеристики некритически воспринимающим себя опекунам искусства. Позицию ироничного отношения к псевдопастырям предельно ясно сформулировали сосланные на каторгу декабристы, умевшие не только бунтовать, но и рифмовать: «в душе смеемся над царями»!

В самом деле: с какой стати трепетать перед клеющими ярлыки и рядящими в арестантские одежки профанами: из того, что по наследству или при переделе власти досталась корона, не следует, что непогрешимы. Скипетр, увы, не синоним нимба. Однако со времен Ивана Грозного, Бориса Годунова, Петра Первого торжествует единственно правильная императорская императивная точка зрения на происходящее и будущность, на то, какой быть державе и каким макаром и манером населяющие ее народы должны себя осуществлять. Не стрижешь бороду, как приказано, значит, враг. Не кланяешься опричникам в пояс — вольнодумец. Не дремлешь после обеда? Значит, шпион! Ибо в чем отличие русского от иностранца? Иностранец не спит ни днем, ни ночью, кует доходы, считает барыш. Русскому считать нечего, вот и кемарит обломовски. Ну а тот, кто не храпит, тот штольц, засланец!

Инквизиторская охота мирового размаха на недремлющих кассандр (и прочих прозорливых ведьм вроде Жанны д’Арк), галилеев-коперников, вейсмонистов-морганистов изначально спекулятивна, обнуляюще конъюнктурна!

Свинцовый кляп

Не надо бояться утраты национальной самобытности, Россия столь непохожа на другие страны, что ее своеобразие будет проявляться во всем — от производства самоваров, каслинского литья, матрешек, дымковской игрушки, оренбургских платков и шалей неповторимых, вовсе не аляповатых и не безвкусных расцветок до высокоинтеллектуальной прозы Венедикта Ерофеева. Американцу Чарльзу Буковски, работающему на идентичной алкогольной ниве, не создать саги, даже отдаленно приближенной к вдохновенной поэме «Москва — Петушки»!

Понты высшего уровня

Закавыка, однако, в том, что даже привольно-фривольный пьяница Веничка потешается над современными ему советскими руководителями уж очень закамуфлированно, тихушно. Открытое обличительство не дается ему даже в кругу маргинальных собутыльников. Что говорить о тех, кому по статусу профессионального сатирика положено клеймить-разоблачать! Алексей Константинович Толстой незлобиво пенял отчизне, что в ней порядка нет; Салтыков-Щедрин, занимая пост градоначальника, мог позволить себе сатиру на город Глупов, но никак не на Санкт-Петербург. В подтексте Глупова, конечно, прочитывались приметы непровинциальной Руси, проницательный искатель обобщений сам, в индивидуальном порядке, обнаруживал откровения между строк. А вот «шутам его величества пролетариата» — так ласково именовал остроумцев нарком по делам культуры Луначарский — стало вовсе невозможно лавировать между возможным и нереальным, расширение потенций эзопова языка строжайше контролировалось. Те, кто заикался о случаях неправедности, мгновенно получали укорот, а то и свинцовый кляп — аналогичный влили в фильме «Андрей Рублев» в глотку сыгранному Роланом Быковым зубоскалу. После того как обрекли молчать безобидного Михаила Зощенко, остальным пересмешникам сделалось неповадно ерничать.

Ветряные мельницы

Хочу пропеть оду идущим поперек общепринятых шаблонов и клише дон-кихотам. Не подлаживающимся под обстоятельства, поступающим согласно кодексу нравственности, наивно и отважно воюющим с ветряными мельницами. Кто такие (что такое?) эти ветряные громады? Многими они воспринимаются безобидным (и даже кормящим) анахронизмом. Но их образ уловлен Сервантесом удивительно точно: флюгерные создания с челюстями-жерновами, перемалывающими не только зерно для пропитания, но и попавших в переплет мышек, и угодивших в зависимость от мельника должников.

Внешне могут выглядеть тщедушными и худющими или надменно надутыми (при всех привходящестях они дутые величины). Сколько пузырей — мыльных, болотных — доводилось нам встречать! Ретроградные мельницы, нет сомнения, рухнут-лопнут, как всё шаткое, допотопное. Но бунт против глупости и косности редко приводит к победе над ними. Подавляюще сильна власть ничтожеств. Сгноили непокорного рыцаря Мандельштама, затравили беззащитную дульцинею Цветаеву, охаяли тиля уленшпигеля Пастернака, сравнив его (в лучших традициях Средневековья) с хрюкающей хавроньей. Кто формировал и озвучивал постыдные вердикты? Пустышки, коим стало позволено безнаказанно оскорблять, унижать, казнить не приторговывающих своим божественным даром упрямцев, заставляющих «мир плакать над красой страны моей».

Тягостно подчиняться тупым канонам, легче принять установленные правила, пялить на лик предложенную маску — страдальца, слуги, героя. Поэтому даже внутреннее несогласие с неправотой и отмежевание от произвола — отвага.

Связные

На дон-кихотов переломной поры пал отблеск великих предшественников — тех, кто не мог и не хотел согнуть свой талант в угоду муштре. Нынешние творцы — промежуточное, связующее звено между ушедшей, вытоптанной и расстрелянной грандиозной культурой прошлого и порослью культуры будущего. Не хватает генов, образования, условий, в которых задатки могут созреть и развернуться, достичь уровня мастерства Ивана Шмелева и Михаила Кузмина, Блока и Есенина… Чудом сохранившиеся на пепелищах и в подвалах крупицы, всходы созидательности, не отмеченные элитарностью, изысканностью представителей Серебряного века, не опаленные испытаниями, выпавшими поэтической плеяде, возмужавшей в сражении с фашизмом, — Окуджаве, Самойлову, Винокурову — останутся связными (кочегарами, чернорабочими), не позволяющими угаснуть божественной искре, — почетный труд!