Карен Шахназаров: «Я вошел в финальную часть своего личного фильма»

Карен Шахназаров: «Я вошел в финальную часть своего личного фильма»

— С каким настроением приближаетесь к юбилею?

— Настроение нормальное, но фон не очень благоприятный. В то время, когда в мире происходят такие события, что-то праздновать не получается. Никаких торжественных мероприятий не планирую.

— Прошло пять лет с тех пор, как вы снимали «Анну Каренину». Сейчас вы приступаете к новой картине. Не слишком ли затянулась пауза?

— Я за это время сделал два фильма как продюсер — «Решение о ликвидации» Александра Аравина и «Владивосток» Антона Борматова. Кроме того, занимался строительством на «Мосфильме», работой над сценарием «Хитровка», который скоро начну снимать. Для меня время было плотно заполнено.

— В какой стадии ваша работа над «Хитровкой»? Где будете снимать?

— Мы находимся в подготовительной стадии. А в середине июля должны уже снимать на «Мосфильме», а потом в Питере.

— Сюжет имеет отношение к писателю Владимиру Гиляровскому?

— Да, он основан на его очерках «Москва и москвичи», которые я и две молодые сценаристки соединили с детективной историей Артура Конана Дойла. Пока фильм называется «Хитровка», но, может быть, мы изменим его название.

— В Москве еще уцелели уголки, описанные Гиляровским. Несколько лет назад я бродила с экскурсией по этим местам.

— Нет, ничего не осталось из описанного Гиляровским в том виде, чтобы можно было снимать. Мы практически все декорации строим. У нас два главных героя — Гиляровский и Станиславский, есть эпизоды с Чеховым и Немировичем-Данченко. Все актеры утверждены, но пока не буду их называть. История, я бы сказал, комическая и незамысловатая, комедийный детектив.

— Вы искали актеров, имеющих портретное сходство с известными персонажами? Или же это мистификация, как часто у вас бывает, и совпадения не так важны?

— Мы не очень стремимся к портретной узнаваемости, поскольку делаем фантазийную историю, а не историческое кино, не биографии Станиславского, Гиляровского или Чехова. Но какие-то узнаваемые детали сохраним.

— Почему вдруг возникла именно эта история?

— Даже не знаю. Сложилась, и все. У меня всегда так. Я никогда ничего специально не придумываю. Меня давно интересовал Гиляровский, но я все никак не мог нащупать сюжет. И вдруг появился Конан Дойл, и все сложилось.

— Думаете о полнометражной картине или сериале? А может быть, как в случае с «Анной Карениной», сделаете и то, и другое?

— Снимать сериал — целая история. Один раз попробовал и хватит. Это не мое. Не могу так долго снимать.

— Кинематографисты интересуются, когда же на «Мосфильме» откроется новый концертный зал?

— Почти все готово и построено, идут отделочные работы, настройка аппаратуры. Думаю, что осенью мы его откроем. Существует еще и такое понятие, как госприемка. Мы еще не все приняли у строителей, требуются кое-какие доделки.

— Строительство нового павильона тоже подходит к концу?

— Да, и выглядит он очень мощно и эффектно. Такого строительства в киноиндустрии не было с 1950-х. Так что проект уникальный. Прелесть его и в том, что он строится не на государственные деньги. Мы его сами генерировали, придумывали и разрабатывали. Да, его утверждало правительство, но это проект чисто мосфильмовский. Все остальное на нашей студии строилось по распоряжению ЦК. По своему классу это павильон мирового уровня и на сегодняшний день самый лучший и технологичный. Такие строят раз в 70 лет на «Уорнер Бразерс».

— Потребность в гигантских павильонах есть?

— Огромная. Они востребованы не только кино, но и телевидением. У нас уже первая очередь работает — 16-й павильон за два года ни дня не простаивал. Там снимали «Дорогих товарищей» Андрей Кончаловский, два фильма подряд Кирилл Серебренников, в том числе «Жену Чайковского». Я сам не ожидал, что мы сумеем все это построить. Мы не просто модернизировали «Мосфильм», а фактически его построили. С учетом новых объектов по мощностям это треть той студии, которая была. Амбиции у меня были, но я не ожидал, что они настолько реализуются. Думаю, что здесь уже больше нечего делать.

— «Мосфильм» как город? Может продержаться какое-то время вообще обособленно?

— В принципе, да. Уровень технологий у нас первоклассный. Не знаю, как будет развиваться ситуация в условиях санкций. Пока запас прочности достаточно большой. К сожалению, наша индустрия ничего не производит. У нас все импортное.

— Раньше вы на многих кинофестивалях представляли восстановленные картины прежних лет, снятые на «Мосфильме». А теперь такие предложения поступают?

— Они есть. Просят картины на какие-то разовые показы в Париже, Барселоне, но их стало существенно меньше. Появились и проблемы с оплатой. Но на YouTube, который, слава богу, никто пока не закрыл, много просмотров. И иностранные зрители смотрят наши фильмы хорошо. Моего «Курьера» пригласили в этом году на Венецианский кинофестиваль и должны были показать в программе «Венецианская классика». Но его директор Альберто Барбера недавно прислал письмо, в котором сообщил, что, к сожалению, не сможет показать мою картину.

— Это связано с общей ситуацией или же конкретно с вашей позицией?

— Мне трудно сказать. У нас с Барберой и Венецианским кинофестивалем хорошие отношения. Но не исключаю и такой вариант. Может даже, фестиваль подвергается воздействию людей, которые педалируют эту тему, говорят, что Шахназаров занимает такую-то позицию. Об этом ничего не сообщается в письме Барберы. Оно доброжелательное и просто объясняющее ситуацию.

— Как прошел повторный прокат снятого в 1986 году «Курьера»?

— Он, к сожалению, пришелся на период пандемии. Я был на премьере, и зал был почти полный по допустимым меркам. Если бы фильм сейчас выпустили, он бы лучше прошел. Но YouTube продлевает жизнь картинам, и моим тоже. Цифры там высокие. Это хорошее дело для нашего брата-кинематографиста. Раньше был прокат, разовый показ на телевидении, и все, а сейчас твой фильм постоянно смотрят десятки миллионов.

— Вы сейчас никуда не выезжаете?

— А куда сейчас уедешь? Но я не страдаю по этому поводу совершенно. Все уже видел, везде побывал, проехал все фестивали. Молодежи, наверное, обидно. И на отдых сложно выехать, но я и в прежние времена так мало отдыхал.

— Десять лет назад мы говорили с вами накануне вашего 60-летия, и было это словно в другой жизни. Мир колоссально изменился. Что происходило с вами за последние десять лет?

— Потерь было много. Умерло много близких людей. Жизнь есть жизнь. Тем более, я вошел в финальную часть своего личного фильма. Да, тогда была совсем другая жизнь. Та эпоха закончилась бесповоротно. У нас до конца еще не понимают этого. Я считаю, что по большому счету это хорошо. Да, это часть нашей жизни — моей, страны в целом, но она была неплодотворная. В ней не было по большому счету внутреннего творческого порыва.

— Что вы имеете в виду? Состояние умов, буржуазность?

— Я бы жанр этой эпохи назвал водевилем, хотя он был иногда кровавым. Наступившая эпоха — скорее драма. А драма всегда более величественна. Не знаю, чем все это закончится. У меня нет сожалений по поводу ухода минувшего тридцатилетия, хотя оно лично для меня было успешным. Я стал директором «Мосфильма», построил студию, снял около 15 картин.

— Этого достаточно?

— Вполне. Количество картин мало что определяет. Покойный Володя Меньшов снял пять фильмов, два из которых оставили его имя в ряду больших мастеров. У каждого крупного режиссера есть от силы две по-настоящему приличные картины, а то и одна. А если одна-две картины остаются в истории, то это большое достижение.

— А у вас какие две? Можете назвать?

— Это пусть зрители решают. Зачем подсказывать? Кому-то вообще не нравятся мои картины. За всю мою творческую жизнь их посмотрело полмиллиарда зрителей, если учитывать большой советский прокат, телевидение, Интернет. Для удовлетворения тщеславия вполне хватает.

— В разное время какая-то картина начинает жить своей особой жизнью независимо от ее автора, приобретает новые смыслы.

— Все картины живут своей интересной жизнью. Я их не пересматриваю, но когда случайно на них попадаю по телевизору, иногда чему-то удивляюсь. Конечно, я хорошо помню, как я их делал, но это уже история.

— Можете дать прогноз развития кино? Чего нам ждать?

— Я не знаю, что будет в кино в целом. Мы вступили в такой мир, когда не знаешь, что будет завтра. Пока это все еще крутится, но как сложится дальше — трудно сказать. Думаю, что этого никто не знает. Вся эпоха обнулилась, и в этом смысле она в чем-то идеальная. Ты можешь создавать все заново — новое кино, киноиндустрию. Конкурентов нет. Это открывает огромные перспективы, если правильно воспользоваться ситуацией. А если не воспользоваться, то все может печально закончиться. Многое зависит от того, как будет организовано кинопроизводство. На мой взгляд, его надо максимально наращивать, увеличивать количество картин. Нам надо производить 300–350 фильмов в год, и это возможно, но для достижения результата надо многое менять. Насколько сегодняшняя политическая элита готова к этому — не знаю. Люди привыкли к определенному порядку вещей. Все как-то устоялось, работало, но, на мой взгляд, не очень хорошо. Я все время говорю о том, что у нас произошла революция, поскольку весь базис эпохи разрушен, но мы еще этого не понимаем. У нас представления о революции как в фильме Эйзенштейна «Октябрь» — ворота, Зимний дворец, моряки. А на самом деле революции происходят по-разному.

— Новую революцию спровоцировала спецоперация?

— Ну конечно. Спецоперация привела к революционной ситуации внутри страны и в мире, где тоже еще этого не осознают. Но так бывает. Думаю, когда спецоперация начиналась, у руководства России совершенно не было намерений добиваться такого результата. Это обычное дело в истории. Всегда человек предполагает, а бог располагает. У бога, видимо, были совсем другие планы. Но пора уже это понимать и делать соответствующие выводы, понимать, что это требует во многом совсем другой политической системы. Она должна как-то меняться. Многое зависит от политической элиты страны. Если она верно оценит ситуацию, то сделает правильные шаги. А если нет, то революция изменит все, в том числе и элиту. Она в этом смысле беспощадна.

— Такое ощущение, что многих совершенно не касается все то, что происходит. Люди живут как жили.

— А вы думаете, революции совершает основная масса народа? Нет! В октябре 1917 года Лиля Брик сидела с мужем на «Дон Карлосе» в Петербурге, а в это время Зимний брали. Тут работают совсем другие рычаги. Любая революция — это обновление. У нас в ней видят только катастрофу, а я — возможность обновления и творческого подъема. Опять же, если это будет правильно использовано. Но я уже в этой игре вряд ли буду играть какую-то роль. Представители моего поколения могут какое-то время оставаться только наблюдателями происходящего. На смену нам должна прийти молодежь.

— Не слишком ли высока цена за такое обновление?

— В революции она всегда высока. В жизни по-другому не бывает. Жизнь коротка, и человек хочет, чтобы все было тихо и спокойно. Но многие процессы идут за пределами человеческой воли, и с этим ничего не поделаешь. Могу только посоветовать не роптать, а находить свой путь в бурном потоке событий.

— Вы наверняка переживаете за своих детей, думаете о том, что их ждет. Вашего старшего сына и режиссера Ивана Шахназарова мы знаем. А чем занимается младший, Василий?

— Переживаю, конечно, за детей, но что я могу изменить? Если вы думаете, что может что-то изменить кто-то из руководителей высокого мирового уровня, то это не так. Никто не в силах ничего изменить. А Василий поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссеров к Одельше Агишеву и все еще ищет себя. Дай бог, если у него будет что-то получаться, буду только рад. На курсы я его не толкал. Это его выбор. Он взрослый человек. Ему 26 лет. Василий получил продюсерское образование во ВГИКе, работал на нескольких картинах.

— Ваш прогноз — ничего не изменить — звучит как фатум.

— Все определяет бог. Если вы в него верите, то должны понимать, что бог — это не только стояние в церкви и соблюдение постов. Он реально осуществляет свои замыслы. Он режиссер, а мы актеры и, как правило, не знаем, что нам предстоит сыграть в этой великой драме. Я так смотрю на вещи.

— Вы всегда говорите то, что думаете? Не испортили отношения с коллегами? Дружите с кем-то из них? Иногда ваши высказывания вам же во вред.

— Я всегда говорю то, что думаю, и считаю, что лучше говорить правду. Иначе запутаешься. Наверное, я себе навредил какими-то высказываниями, но мне кажется, что важно высказывать свое мнение. Мои друзья почти все уже поумирали. Володя Меньшов был моим ближайшим другом. Остались Саша Бородянский, Вадим Абдрашитов. Мы дружим, но нельзя сказать, что постоянно встречаемся. В нашем возрасте уже все по-другому.

— А как же чувство самосохранения?

— Понятно, что я взрослый человек и всегда найду нужную форму, чтобы высказать свои мысли.

— Многие теперь воспринимают вас как политического деятеля, поскольку вы часто высказываетесь о том, что происходит.

— Не знаю, насколько политический, но сам я не напрашивался на выступления. Как-то все пошло само собой. Меня стали приглашать на дебаты, в телеэфиры. Мне интересно участвовать в политической жизни и борьбе. Вообще, политика — это важная сфера. Разница между ней и кино, искусством в целом, состоит в том, что она сиюминутна. Искусство тоже не вечно, за некоторым исключением. Вся наша жизнь — политика. Она определяет то, как мы живем.

— Видимо, ваша активная позиция и стремление высказаться передались вам от отца.

— Отец на меня большое влияние оказал. Мой папа был одним из основателей советской политологии. С ранних лет я много читал. В доме были книги, к которым многие не имели доступа. Все это было мне интересно. Не то, что отец меня специально приучал, но это как-то вошло в меня.

— Большая была разница в том, что говорили дома и за его пределами, как это бывало в советские времена?

— Конечно, разница была. Дома говорили многие вещи, которые не могли сказать публично. Хотя папа не был ортодоксальным человеком, скорее он был левым. Не знаю, можно ли его назвать чистым коммунистом. Он понимал проблемы Советского Союза, со многим был не согласен, но внутренне все отрицающим диссидентом не был. Папа — советский человек и крайне отрицательно относился к распаду СССР. В окружении Горбачева шла своя борьба. С одной стороны были Яковлев и Черняев, с другой — отец и еще несколько более государственно настроенных людей. Сам Михаил Сергеевич метался между двух огней, как мне кажется.

— Удивительно, что мы уже не помним имен тех, кто занимал первые позиции в политике.

— Я о том и говорю, что политика сиюминутна. Ею все интересуются, но уходит эпоха, и все. С нею уходят и политики. Помнят немногих, таких как Горбачев, и это нормально.

— Чего бы вам еще хотелось сделать? Есть еще задор?

— Сейчас я загорелся и хочу сделать картину, о которой мы говорили. У меня всегда так. Находишь тему, зажигаешься, снимаешь, потом опять находишься в поиске. Не знаю уж, как ее теперь показывать, но главное — сделать. В кино главное — сделать.

— И опять без господдержки?

— У меня ее нет. Я привык так работать. В принципе я сторонник рыночного кино. Другое дело, что в нынешней ситуации уже не знаю, как это может работать. Проблема российского кино в том, что оно из одной системы ушло, а в другую не пришло. Оно где-то посередине, а это самая плохая позиция. Надо полностью в кино переходить на рыночные отношения, может быть, внедрять китайскую модель. У них производится тысяча картин, и очень хороших, кино не финансируется, а рынок закрыт. Они не пускают туда иностранцев.

— Насколько этот путь приемлем для нас, учитывая особенности менталитета?

— А в чем наш менталитет? В том, чтобы все тянуть с государства? Система, когда ты тянешь с государства и ни за что не отвечаешь, порочна. Советская модель была такая: государство финансировало и выступало как продюсер. Оно наделяло продюсерской функцией руководителей Госкино. Ермаш кем был? Продюсером. Он решал, кто получает деньги и за что, каким будет репертуар. Он и его замы. Кино не может быть не персонифицированным и определяться решением какого-то совета. Это все равно что, когда вы летите в самолете, коллективом определять, какую высоту брать. Кино очень индивидуально. Кстати, у нас телевидение так работает и в чем-то успешнее, чем кино. Там делают сериалы, и среди них есть очень приличные. А как они работают? Есть генеральный продюсер на всех каналах, редакторская группа, они сценарий принимают, как в советское время, решают, что можно, что нельзя. Система, которая пришла в кино с чьей-то легкой руки, располагает к тому, что никто и ни за что не отвечает. Продюсер получает деньги от государства, и все. Он не прилагает усилий, не рискует. А со стороны государства все решает совет. Я сам сижу в разных советах. Эта система неправильная. Она должна быть либо советской, либо рыночной. Других вариантов нет. У меня ощущение, что это все уйдет и придет что-то другое.

Иллюстрация к статье: Яндекс.Картинки

Читайте также

Оставить комментарий

Вы можете использовать HTML тэги: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>